– Люсь, смотри. Это ж Стешка наша…., – Софья вытаращила глаза, подняла руку с указательным пальцем, да так и застыла с этой рукой и раскрытым ртом.
– Где? – Людмила шарила глазами по строю детей в красных галстуках, построенных в несколько рядов, но никак не могла высмотреть того, на кого указывает Софья, – Какая Стешка?
Софья не отвечала. Она смотрела на строй во все глаза, боясь потерять девочку, которая только что прочла стих, которую поймала она взглядом и теперь так боялась упустить.
Так, не отвечая, Софья и начала пробираться боком по большому спортивному залу сквозь толпу туда, куда отошла группа. Делать ей это было нелегко. Была она инвалидом детства, очень мала ростом. Но пробиралась довольно шустро.
Здесь собрались дети из интернатов, школ, детдомов области. Всероссийский смотр художественной самодеятельности охватил тогда все школы. Не обошло это мероприятие и их детский дом в селе Ракоболь. Детский дом под номером 129. Софья Николаевна много лет уже была его директором.
Перед войной работала она учительницей в школе под Ленинградом, откуда при наступлении немцев бежали они с детьми, эвакуировались. А потом их направили в Казань, но эшелон их вернулся, и оказались они здесь, в Ярославской области.
Их перевозили, переводили несколько раз. Пережили тогда страшное: трупы детей, которые в могильник возила сама, падающих ей на руки матерей от боли услышанного, вши, чесотку. Помнила руки свои тогдашние. И сейчас, часто поглядывала на ладони, вспоминала их. Как-то приехал директор совхоза к ним, руку протянул и отдернул – испугался вида рук воспитателей…
Но эти руки ласкали детей, эти руки трудились денно и нощно, чтоб дети выжили. Софья уже и не могла сосчитать сейчас, сколько прошло через эти руки воспитанников, скольких гладила она ими детских обездоленных голов.
После войны прошло уже больше десяти лет, но и сейчас сердце щемило, вспоминать прошедшее не хотелось. Да и зачем – вспоминать. И лишь вечером, когда ложилась она в постель, плыли перед глазами эти воспоминания во всех их деталях и подробностях. То умирающий опухающий от голода белобрысый малыш, которого не спасли, то молодая мать, упавшая и бьющаяся головой о стену.
И Степаниду, то есть Стешу, Софья помнила хорошо. Вспоминала часто. Этаким примером благополучия и счастливого будущего засела она в голове. Только вот как она оказалась здесь, в этом зале? Она же уже пять с лишним лет как с отцом-иностранцем … уехала.
А дело было так.
Весной 1945-го детей постарше перевели от них в соседний детский дом, а у них остались только дети – до семи лет. Была и грудничковая группа. Тогда перекидывали детей часто. Привезли им девочку месяцев двух – потеряшку. Нашли на местном рынке. Беспризорники удирали и оставили свёрток с ребенком.
Софья хорошо помнила, как удивлялись они тогда красивому белью. И не видели таких одеялок никогда. Оно было стеганым, белоснежным, и в каждой простежке – голубой нежный цветок. По стеганому одеялку и предложил кто-то назвать девочку Стешей, Степанидой. А фамилия, как у Софьи – Комарова. Тогда многим она давала свою фамилию.
Ну, да кого только им не привозили, и во всех детях они растворялись. Вот и Стешка – светленькая, беловолосая и голубоглазая, стала любимицей. И такой удивительной внешности девочка, и такая тихая, ласковая и умненькая. Заходила в кабинет к Софье она, как к матери, тихо, с улыбкой на лице.
Но у них она не пробыла и до пяти лет. И вот это событие и напугало тогда и порадовало.
Как-то прибежала к Софье домой Валентина, няня. Звонили из области, справлялись о девочке, приведенной в марте 1945-го. По всем данным – ищут Стешу. Едет к ним секретарь обкома сам лично с гостями.
Маленький детский дом таких высоких гостей никогда не принимал. Началась подготовка. А обком подбадривал, прислал денег даже и помощников – работяг. Тогда они двор им за вечер преобразили так, как они и не мечтали.
А причиной тому – иностранцы.
И вот – день приезда. Секретарь обкома и все обкомовские вышли из двух приехавших машин в квадратных пиджаках темного цвета. А с ними мужчина и женщина явно не советской внешности. Мужчина в клетчатом распахнутом удлиненном пиджаке, от широких брюк – цветные подтяжки, а женщина…
Софья не могла оторвать глаз, потому что похожа она была на киноактрису. Между ею и мужчиной определенно было сходство. Подвитые аккуратно уложенные волосы, шляпка-таблетка с черной вуалью, серое строгое пальто и туфли…туфли — лодочки. В руках – аккуратная красная квадратная сумочка со сверкающей золотой застёжкой. От этой сумочки, почему-то, Софья не могла оторвать глаз.
С ними – пожилая переводчица в синем костюме, усталая на вид.
Встретили их детским строем во дворе, нестройно спели «Гимн демократической молодежи мира». Стешу поставили вперёд, и она тоже пела. Белые сатиновые тряпочки на косичках слились с её белыми волосами, вздрагивали от ее старательности. Она не понимала, что вся эта праздничная суета как-то связана с ней. Она открывала рот, подпевая. Ей не было и пяти.
Обкомовские волновались, хмурили брови, поглядывали по сторонам – как бы не ударить в грязь лицом перед иностранцами. А мужчина в клетчатом безотрывно смотрел на Стешу. Если бы и не поставили ее вперёд, он бы ее нашел. Не нужно быть генетиком, чтобы сразу увидеть – они –отец и дочь. И он с волосами чуть темнее, чем у дочки, голубоглазый с выдвинутым чуть вперёд подбородком. И все черты лица, характерный взгляд, поворот головы – Стеша.
Он терпеливо ждал конца песни, терпеливо жал руки воспитателям и няням, вкусил хлеб-соль, терпеливо переносил пафосность речей.
Обкомовские говорили что-то о решениях партии, о сессии совета министров иностранных дел, с которой и приехали гости, об идеологической войне, о крепости советского духа. Рядом с мужчиной стояла переводчица, тихонько переводила. Но Софье казалось, что переводит она далеко не все, как-то нестарательно, останавливаясь, пропуская моменты.
Женщина в шляпе — таблетке стояла чуть в стороне. Стояла с прямой спиной, держа в руках сумочку. Казалось – она замерла, застыла. Софья присмотрелась – женщина остановила свой взгляд на Стеше. По ее щекам лились слёзы.
Дети привыкли стараться. Хоть были они и малы и совсем не понимали, о чем говорят взрослые – стояли смирно. И вот, наконец, детей увели, а Стешу взяла за руку Ольга Семёновна, её воспитатель. Рядом стояли и другие сотрудники – не часто у них такое. Вернее – впервые. За годы работы Софья не припомнит, чтоб ребенок в их детдоме оказался ребенком иностранцев.
Обкомовские остались в стороне, а мужчина и женщина с переводчицей подошли к девочке. Женщина присела перед ней, взяла за ручку.
– Мать? – тихонько интересовалась Софья у переводчицы.
– Тетя, – ответила та. Понятно откуда сходство: иностранцы – брат с сестрой.
Она тоже наклонилась к девочке, переводила.
– Тетя спрашивает – как тебя зовут?
Стеша совсем растерялась от такого внимания, подняла глаза на Ольгу Семеновну.
– Скажи, скажи, Стеш, скажи…
– Стеша, – прошептала девочка.
– Степанида она. Это мы ее так назвали. Документов же не было, – добавила Ольга, переводчица переводила.
Женщина долго говорила со Стешей. Спрашивала, сколько той лет, где ее игрушки, где она спит. Стеша немного оживилась, отвечала. Все пошли за ними в помещение. Софья переживала очень. Уже готовилась, что свалятся на её голову после этого визита все напасти мира. Что пойдет она под арест, за то, что не смогла обеспечить достойную встречу, за то, что не приглянулось иностранным гостям в их учреждении.
Но женщина и мужчина улыбались, разглядывая убранную детскую комнату, обсуждали со Стешей игрушки. Улыбалась уже и очень старательная, как оказалось, переводчица.
– А где же все дети? – перевела она вопрос иностранки.
И побежали обкомовские выгонять детей из той комнаты, где велели сидеть всем тихо. И вот уже иностранцы общаются со всеми детьми. Лизонька четырех лет ухватилась за красную сумочку. И тут же иностранка, открыла её, достала какие-то вещи, сказала что-то брату, он сунул их к себе в большие карманы, а она отдала сумку Лизе.
Сотрудницы напряглись. Разве можно… Но ведь ребенок. Софья стёрла со лба испарину.
Как это ни странно, но у них сохранилось одеялко, в котором привезли им Стешу. В него заворачивали других грудников. Оно истаскалось, голубые цветочки почти померкли, его, как смогли, привели в божеский вид и преподнесли гостям. Мужчина смотрел на одеяло, не моргая.
Стешу забирали. Провожать вывалили, конечно, все.
Кто-то из обкомовских вынес красную сумочку из дверей детского дома. Софья вздохнула с облегчением. Хорошо, значит хоть этот вопрос не придется решать самой, отвечать перед кем-либо за попрошайничество, оправдываться и краснеть.
Он отдал сумку женщине, и Софья видела, как она отталкивала её, показывала на детский дом, но потом с грустью все же взяла.
Софья устало смотрела вслед и думала о том, что Стешка – обязательно будет счастливая. А ещё о том, почему же всем им нельзя быть счастливыми? Почему у многих её воспитанников совсем другая судьба?
Она на ватных ногах вошла в узкий коридор своего родного детдома и направилась в детскую. Надо было помочь успокоить Лизу, взбудораженных детей, надо было сесть с сотрудницами, обсудить событие.
И обошлось. Не было неприятностей после. Вызывали в обком, хвалили, приводили в пример, наградили грамотой. Софья перекрестилась. А чуть позже привезли в детдом новое постельное и игрушки. Говорили – гости-иностранцы постарались.
***
И вот теперь, почти через пять лет – Стеша здесь. Не в восточной Германии, не в Прибалтике, а здесь, в их области на всероссийском смотре художественной самодеятельности. И это точно была она, хоть прошло лет шесть, но ошибиться Софья не могла.
Она пробралась сквозь толпу немного бесцеремонно. Подвинула и учителей, протянула руку к плечу девочки, взяла за плечо.
– Стеша, Стеш!
Девочка обернулась, посмотрела вопросительно.
– Стеш, ты помнишь меня?
И тут её кто-то тронул сзади.
– Здравствуйте! Вы чего это? – молодая женщина, видимо, учитель.
– Здравствуйте! Я директор детдома 129-го. Вот, воспитанница наша у вас. Не пойму… Решила подойти.
– Какая воспитанница? Нина?
– Нет, какая Нина? Нет, вот – Стеша. Только ведь ее увозили…я ничего не пойму.
Девочка обернулась, переводила глаза с учительницы на Софью.
– Вы ошиблись. Это Нина. Она никогда не была в детдоме. У неё мама есть. Да, Нин?
– И папа, – добавила Нина.
– И папа, видите. Вы обознались.
Софья видела, что на центр площадки выходит её интернат. Дети начали выступление. Но смотрела она невнимательно. Думала о своем.
Это – Стеша! Ошибки быть не может. Да – выросла, да – вытянулась. Но этот подбородок, такое нетипичное лицо, белые волосы. Она помнила, казалось, даже как они лежат над ушком. Это была Степанида….
Софья прижалась к высокой рыжей батарее, она была в меру теплой. И тут… Тут вдруг вспомнила свой разговор с переводчицей.
Когда они уезжали, Софья спросила:
– А как Стешу все-таки на самом деле звали тогда? – она обязательно получит документы, но сейчас было просто любопытно.
– А они и сами не знают, – сказала переводчица, кивая на счастливых, усаживающихся вместе со Стешей в машину иностранцев, – То ли это Наила, то ли Ивета.
– Это как? – Софья нахмурилась.
– Он потерял жену с близнецами-девочками. Искал с самой войны, но Вы же знаете, как у нас… Могилу жены нашли не очень давно. Видимо и дочка с ней одна погибла, а вторая оказалась у вас. Они – антифашисты, в Прибалтике тогда жили, в плену жена была, в лагере девочек родила. А теперь вот в восточной Германии он живет. В общем, долгая история. Эти поиски были трудными, – переводчица заспешила.
И этот разговор не остался в памяти, стёрся за радостью, за хлопотами лет. И вспомнился лишь сейчас.
***
– Ка-ать, а Кать! На площадь-то пойдёте? – Люба звала соседку. На май гуляло все село.
– Нет, Люб. Стряпать буду, – Катерина отодвинула герань, повисла в окно, – Заходи потом.
– А дети?
– Анка с Витькой убегли уж, а Нина уехала на смотр этот….
– Взяли все же ее?
– Да, Люб! Взяли, взяли. Вот те и тихоня! Вот те и молчунья! Слова не вытянешь, а стихи лучше всех в школе говорит.
Катерина гордилась, видно сразу. Любаня тоже была довольна. Была она бездетна, и дети Катерины, соседки, выросли на её глазах. А уж Ниночка…Ниночка и не понять, кому и роднее… Хоть обеим не родная по крови, но вспоминали об этом они разве что за рюмкой водки на праздники под бабьи тихие слёзы.
Вот и сейчас готовились к таким посиделкам. Дети, Анна и Витька, убежали на площадь, Леня – муж возился во дворе, вешал на ворота флаг, а сама Катерина – на кухне.
По улице народ тянулся к площади. Пошла туда и Люба.
А Катерина продолжила свою стряпню. Настроение было праздничным. По радиотрансляции – парад. Звонко вещал ведущий. Катя задвинула пирог в печь, отерла руки о передник, зашла в комнату и села на диван.
Шум Красной площади заполнял собой тихую избу, звучал среди знакомых предметов. И вдруг двери распахнулись, влетел Витька.
– Мам, я поесть че-нить возьму?
– Чего это! Зачем?
– А мы решили после митинга сразу на реку с ребятами, – Витька уже набирал сырой картошки в холщовую сумку.
– Да что это! – всплеснула руками Катерина, – А я чего готовлю, пеку? Думала дома отпразднуем… Куда ж вы все бежите из дому-то?
– Нуу, ма-ам! Мы там костер, картошки напечем, Леха гитару берет, – он что-то хватал, совал в сумку.
– Ох! Да стой ты! Горе луковое. Сядь! Успокойся. Соберу сейчас, – Витька упал на табурет, Катерина выдернула у него сумку, начала собирать все чередом, – А кто ещё там будет?
– Так Вовка с Мироном, Серёга Патанин, Борька…да все… Ну, и девчонки.
Катерина отрезала сала, хлеба, сложила пирожки, пошла в огород за луком. Ох уж этот Витька! Вечно у него так. Нет бы – семейно дома посидели.
– Мам, забыл. Анька сказала, что в кино с этим своим поедет, – Витька никак не хотел называть ухажёра сестры по имени, – Велела передать… Так что ты её тоже не жди, – Витька крикнул уже из-за калитки.
Катерина всплеснула руками – и для кого она старалась? Четверо детей, а в праздник дома – никого. Ну, Колька-то уж женат, отдельно живёт, уехал на родину жены. Уж внучек у неё подрастает там. Ниночка со школой в город уехала, и эти вот тоже разбежались.
Леня, муж, да Любаша, подруга – вот и вся компания. Ниночка приедет поздно, а Анку, с её любовью, да Витьку – ждать-пождать.
А в домах весело. Окна раскрыты, музыка звучит, баяны.
Катерина достала пирог из печи. Сколько хлопот с этим пирогом! Даже ночью к тесту вставала, а вот гляди – разбежались все. Значит можно и отдохнуть. Она опять легла на диван.
Победа… И верно – праздник сквозь слёзы. Как только выжили они тогда? Как выжили?
Катя вспоминала…
Особенно запомнился тот день, когда появилась в их доме Ниночка. Вспоминала, как не хотела она принимать её, как истерзано тогда было сердце.
Они голодали. Одна она с тремя детьми осталась, на мужа пришла похоронка. В тот день пришла она с реки, где полоскали белье, обнаружила, что трое полуголодных её детей нашли и умяли лепешку, которую думала растянуть она на два дня.
– Прорва! Прорва какая! Ненапасная на вас! Паразиты! И ведь нашли! Тебе, Колька, теперь три дня жрать не дам, так и знай! Доведешь ты меня! Говорила же тебе, что муки на одну квашонку осталось. Сволочь ты. А? Говорила? – она ударила полотенцем по спине старшего двенадцатилетнего Кольки.
Он бурчал что-то про картошку под снегом, про рыбу. Семилетняя Анька сидела на полу и горько ревела.
– Ведь никто мне не даст муки больше, понимаете ли вы, ироды! Да замолчи ты, – крикнула она на Аньку так, что разрыдался ещё и четырехлетний Витек, – Я для себя что ли прячу-то, для себя? Подохнем ведь с голоду…
И вот на эту картину и попал председатель. Он зашёл, едва стукнув.
– Здорово, Катерина!
Вид у Семеныча был измученный, безнадёжный, такой, когда не взбадривают ни сон, ни отдых. В эту зиму ушла куда-то его прежняя удаль, он больше стал приволакивать больную ногу, из-за которой и не был отправлен на фронт. Все замечали, что он много утробно кашляет, заходясь всем своим прокуренным нутром.
За его спиной в темноте сеней маячила женщина в длинном пальто, на руках она держала ребенка.
Семеныч тяжело сел на скамью.
– Принимай, Катерина. Не ори только. Дети у тебя – знаю. Есть нечего – знаю. Чем могу, помогу. Но во всех домах уже эвакуированные, только ты осталась, да Никифоровна. Но Никифоровна слегла, как бы не тиф, боюсь. Так что – принимай.
– Ошалел, Семеныч? У меня ж… У меня свои вот-вот рухнут от голода…
Но Семеныч поднялся, стукнул себя по коленям.
– Принимай. Это – Тереза. Она плохо говорит по-нашему.
В дом зашла женщина. Белокурая, высокая, какой-то совсем другой породы, не местной.
– Как это плохо? – растерялась Катерина, глядя на незнакомку.
Но Семеныч уже выходил. Катерина побежала следом. Баба она была бойкая.
– Молока мне выпиши! Чем малыша кормить? Картошки дай! Знаю, есть там ещё…
– Так ведь нету. На посадку дам.
– Тогда сдохнем все. Тогда куска этой твоей эвакуированной не дам, так и знай! – выкрикнула она.
Семеныч остановился, устало посмотрел на Катерину.
– Ты договоришься, Катерина! Сядешь у меня! И пойдут твои дети по миру! Сказал же – чем могу помогу. А баба с дитем на совести твоей! Нерусская она…
И пошел по заснеженной тропе дальше. Но потом оглянулся, с тоской глянул на Катерину.
– Помогу. А ты смотри, баба-то не в себе чуток.
Катерина помчалась к дому. Эвакуированная сидела на скамье, раскачиваясь. Дети притаились на печи, шептались.
– Ну, раздевайся. Чего сидеть-то? Сейчас подтоплю ещё. Давай ребенка-то положу.
Женщина подняла на неё светлые непонимающие глаза. Волосы её белые были покрыты слоем не то пыли, не то гари. И откуда это зимой?
– Давай, говорю, ребенка-то! Раздевайся!
Женщина как будто пришла в себя, посмотрела на свёрток в руках, протянула его Катерине. А сама встала и вдруг сказала:
– Мнэ нущно найти дощ. Найти дощ… , – она направилась к двери.
– Эээ! Куда? А ребенок? Это же твое дитя! Куда ты?
– Ивьета …Ивьета потьералась. Нущно найти…, – и тут она упала на колени и повалилась перед дверью на пол.
Вместе с Колькой перетащили женщину на кровать, раздели. Отправили Аньку к Семенычу, чтоб звал врача.
Ребенок казался неживым, за все это время девочка не пикнула. Катерина развернула её, удивилась нарядности одеяла – она такого не видывала. Одеялко стёганое, а в каждой клеточке – розовый нежный цветочек. И пеленки белоснежные, кружевные. А вот девочка полуживая. Колька подбросил поленьев, девчушку обмыли, дали водички. Сосала она плохо.
Гостью осмотрел врач, она пришла в себя. Молока у неё не оказалось. Врач велел идти на ферму, сказал, что Семеныч уже распорядился. Катерина, оставив девочку на детей, помчалась туда.
И не было предела счастью, когда отлили ей там целый литр жирного молока. Дома разбавила она его вдвое. Хватило всем детям и немного больной Терезе.
Два дня Тереза ещё пролежала в доме Кати. Любаша тогда помогла очень, ухаживала за ней. Все, что удалось им узнать – слушая ломаный русский эвакуированной, так это то, что находились они в плену у фашистов, что девочек было двое – Наила и Ивета. И вот Ивета потерялась уже после освобождения из плена, когда везли их в советский тыл. Кто-то не то украл, не то выдернул прямо из рук ребенка у неговорящей по-русски дамочки. Говорила Тереза сумбурно, переходя на свой лающий язык.
Через пару дней Терезу забрали в больницу. А через неделю оттуда сообщили, что она скончалась. Фамилия Терезы была Петерсон. Похоронили на городском кладбище. Там всех, кто в больнице тогда умирал хоронили. На табличке фамилия и имя. Фотографии не было.
Если б не погнали бездетную Любу на восстановление хозяйства в разгромленные освобождённые регионы, она б девочку тогда забрала себе. Уж договорились с Катериной. Но Люба уехала на целых полгода. И Наила Петерсон по документам стала дочкой русской женщины Катерины Михайловны Самойловой и ее погибшего на фронте мужа.
О том, как могла родиться девочка после года со дня, как пришла похоронки на отца, никто даже не спросил. Семеныч, председатель, к тому времени умер, начальство было новое. Метрику выправили. Только имя могло причинить девочке неприятности. Ну какая Наила в русском селе? Вот и стала она – Ниной.
Дети Катерины выжили все. Хоть и пришлось ей голосить, вымаливая у председателя помощь. А через три года после войны вернулся сосланный ещё в 38-м, и прошедший всю войну сосед – Леонид Парфенов. Он постарше был Кати на десять лет. Но как-то постепенно стал по-соседски помогать. То огород перекопает, то с Колькой за дровами поедет. На том и сошлись, на хозяйстве. И хоть так и жили они нерасписанные, но отцом детям Леонид стал. Любили они его и слушали. Сдерживал он крикливость и лихость Катерины, а она его за все это сначала уважала, а потом и вовсе влюбилась до одури и до слез.
И пусть себе дети где-то носятся, пусть дома не сидят. Все четверо…
Новейшие ракетные установки все гудели в радиоприемнике и проходили словно сквозь избу, и Катерина принимала этот парад. Слёзы катились по лицу, намокала подушка.
Она свою войну выиграла тоже. Дети живы! Это ли – не Победа …
